Профессор идиша. Рассказ

Посвящается профессору Роберту Вулфу и профессору Ливиу Либреску*, светлой памяти.

Здание еврейского университета находилось на западной стороне города. На втором этаже этого массивного сооружения располагалась кафедра иностранных языков, истории и литературы. В самом конце коридора на дверях маленького кабинета висела скромная, выцветшая табличка: «Класс еврейской литературы и языка идиш».

Два раза в неделю дверь этого кабинета открывалась рукой профессора Арье-Лейба Хэльда, семидесятишестилетнего сутулого мужчины. Он заходил в аудиторию шаркающей походкой, кротко улыбался немногочисленным студентам, поправлял громоздкие очки в коричневой роговой оправе и неизменно приветствовал присутствующих баритоном с легким румынским акцентом:

— Шолом Алейхем, класс!

Затем он снимал потрепанное бежевое пальто и фетровую шляпу и садился за стол.

Профессор Хэльд прижимал к груди пухлый, видавший виды портфель, всегда набитый всякой всячиной. Когда он открывал его, чтобы достать учебник по еврейской литературе, из глубин появлялись пожелтевшие номера некогда популярной газеты «Форвардс», старый зонт с поцарапанной деревянной ручкой, смятый бутерброд с сыром, завернутый в полиэтиленовый пакет… Да, чего только не хранилось в этом бездонном портфеле!

Наконец он извлекал увесистую книгу и, вздохнув с облегчением, принимался листать наизусть заученные страницы.

В эти моменты профессор ощущал особую торжественность. Ведь именно ему, Арэле Хэльду, посчастливилось приближать молодое поколение к творчеству великих еврейских писателей — Шолом-Алейхема, Менделе Мойхер-Сфорима, Бабеля, Переца… От этих имен у него захватывало дух, и, смущаясь столь бурной эмоциональности, он быстро отходил к окну.

Перед его глазами простирался ухоженный американский мегаполис. Небоскребы, распрямив спины, стремились дотянуться до небес, и у них это почти получалось.

— Вот они… дети Вавилонской башни, — сцепив за спиной руки, размышлял вслух профессор, на мгновение позабыв о собравшихся учениках.

Студенты с усмешкой наблюдали за неуклюжим, медлительным профессором. Многие записывались на его предмет лишь потому, что профессор Хэльд не требовал стопроцентной посещаемости, верил в любые оправдания и не «напрягал» зубрежкой текстов.

Профессор догадывался о настроениях класса, но старался не унывать. Все-таки до конца семестра оставалось еще больше половины. А значит, он еще успеет привить им любовь к идишу, афцелохес втоптавшим его в грязь, в забытье, в прошлое… И конечно, студенты осознают всю горечь Бончи-молчальника и полюбят балагура Хершеле Острополера. А иначе как жить, не помня собственной истории? Без языка и культуры, связывающих нас на протяжении тысячи лет… Не бывать этому! Нет и нет!

…Арье-Лейб отчетливо помнил, как его папа, олов ашолом, сидел за субботним столом, смакуя остроты Тевье-молочника. В одну из таких суббот его и забрали на «работы».

— Арэле, человеку очень важно не сидеть без дела и работать, — виновато пряча глаза, говорил отец, собирая нехитрые вещи.

«Господи, Господи, как давно и недавно это было…»

Об этом думал Арье-Лейб, в очередной раз ожидая студентов в пустой аудитории.

В эти минуты он позволял себе выпить пузатую чашку горячего крепкого чая с кусочком рафинада, который всегда хранился в кармане пиджака. И хотя врачи запрещали пожилому профессору злоупотреблять сладким, он не мог найти в себе сил отказаться от детской привычки.

Много лет назад, приходя из хедера, маленький Арье-Лейб получал рафинад в качестве награды за хорошую учебу от мамы. Невысокая женщина в ситцевой косынке доставала морщинистую деревянную доску и, положив на нее крупный кусок сахара, раскалывала его на мелкие кубики. Мальчик радостно подставлял карманы и, наскоро целуя маму в щеку, убегал играть во двор.

Наконец в открытую дверь заходили студенты. С гордо поднятой головой и белоснежной улыбкой они занимали места за последними рядами парт. Профессор Хэльд приподнимался с места и, поправив пропахший нафталином галстук, начинал занятие.

Шагая между рядов, он рассказывал о трудностях жителей местечка, об их мечтах и радостях, о традициях и страхах. Одной рукой он прижимал к себе учебник, на страницах которого была запечатлена вся его жизнь, а другой активно жестикулировал, когда ему не хватало английских слов, чтобы выразить все накопившиеся в душе чувства. Порой, войдя в раж, он не замечал откуда ни возьмись возникшего перед ним стула и натыкался на него, разводя руками в изумлении.

Студенты снисходительно терпели причуды старичка и пользовались его добрым нравом, листая очередной журнал, повествующий о разводах голливудских звезд, в то время как профессор описывал пересечение миров в «Диббуке» Ан-ского, первую любовь «Блуждающих звезд» Шолом-Алейхема, мистицизм Зингера и стихи детей Терезинского гетто…

Надвигалась сессия, а успеваемость в классе еврейской литературы и идиша оставляла желать лучшего. На профессорском собрании декан строго высказал профессору Хэльду, что он слишком мягок, что пора бы вспомнить о дисциплине и дать понять студентам, что это университет, а не песочница.

— Да, они вряд ли обрадуются такой резкой перемене. Ну что поделаешь — придется пожертвовать их комфортом, — строго выговаривал декан, размахивая отчетом о неуспеваемости класса.

Погрустневший Арье-Лейб беспомощно кивал в знак согласия. Конечно, комфорт, наверное, не так важен. И надо пожертвовать. Проявить твердость…

Двенадцатого апреля, в День Катастрофы, профессор Хэльд пришел в класс пораньше. Он достал из портфеля черно-белые снимки погибших родственников и разложил на столе.

Вот отец величественно сидит в черной ермолке и сюртуке, в кругу семьи в гостиной их дома. А рядом мама, умело обхватив двух ребятишек, улыбается своей озорной улыбкой нашкодившей девчонки. А вот и он сам, еще румяный жених Арье-Лейб, гордо держащий под руку свою невесту Злату, совсем молоденькую и хрупкую, смущенную объективом фотоаппарата.

Воспоминания относили его в мир прошлого, где голоса ушедших вновь оживали, где мама с папой вместе выбивали ковер хрустящим январским утром под руководством деда Хаима, где Злата жаловалась на свои первые пригоревшие халы, где старший брат-коммунист Зяма доказывал Арье, что нет смысла убегать из своей страны, что все образуется и надо верить…

…До урока оставалось несколько минут. Предстояло собраться с мрачными мыслями, давящими на рассудок с самого утра. Запульсировали жилки на висках. Эх, Арэле… А ведь ты обещал декану проявить строгость и собранность.

Прозвенел звонок, и в кабинет не торопясь вошла группа студентов. Они весело переговаривались и, как всегда, шутили, обсуждая планы на выходные. Профессор Хэльд обвел усталым взглядом класс, тяжело вздохнул и подошел к доске.

— Прошу минутку внимания! — хрипло начал он. — Как вы знаете, сегодня День Катастрофы, и я хотел бы посвятить наше занятие памяти тех, кто отдал свою жизнь за право быть евреем, — произнес пожилой профессор, украдкой посмотрев на фотографии.

Лампы заполнили звенящим гулом пространство маленького кабинета. На морщинистом лбу профессора выступил пот. Он посмотрел на крепкого кареглазого брюнета, сидящего у окна:

— Брайен, будьте любезны, приоткройте форточку… Что-то душно. Итак, тема сегодняшнего урока — Кидуш Ашем, или освящение имени Б-га, в произведениях еврейской литературы… Но, прежде чем приступить, давайте почтем память погибших минутой молчания. Я вас очень прошу… — хрипло сказал профессор.

Притихнув, студенты встали со своих мест. Впервые никто не шептался и не смеялся. У каждого имелись близкие, потерявшие жизнь в ту страшную войну. Общая боль объединила их, и даже чудаковатый профессор больше не казался столь комичным.

Арье-Лейб прислонился спиной к входной двери, прикрыв глаза. Воспоминания, как ядовитые змеи, выползали из самых дальних уголков его подсознания. Вот он и его беременная жена Злата стоят у края ямы. Им зябко на рассвете, и они крепко держатся за руки. Она в последний раз прикасается к его плечу своими дрожащими бледными губами.

Гулкие выстрелы. Они летят вниз… Арье почему-то впереди, бездыханное тело Златы его прикрывает… А потом еще выстрелы. Еще и еще…

Неожиданно размышления профессора были прерваны громкими криками из соседнего кабинета истории. Послышались выстрелы. Звон битого стекла. Оглушительная тишина. Стоны.

«Смерть… совсем близко», — молниеносно пронеслось в голове у профессора Хэльда.

Его собственные студенты заметались в панике, рыдая и крича:

— На помощь!

Профессор Хэльд набрал в грудь воздуха, скомандовал:

— В окно! Я задержу! — И изо всех сил навалился грудью на дверь.

Взявшись за руки, студенты стремглав прыгали вниз…

В течение нескольких секунд в кабинет истерично постучали. Убийца легко протаранил дверь ногой, отбросив профессора на пол.

Класс опустел. Последняя студентка, веснушчатая хохотушка Дженни, застыла на подоконнике.

Террорист грязно выругался и решительно нацелился на девушку, но вдруг профессор Хэльд трясущейся рукой бросил в спину налетчика учебник идиша.

Бандит резко обернулся, сузил глаза и тяжело посмотрел на старика.

«Это конец, — почему-то совершенно спокойно подумал Арье-Лейб. — Златочка, я скоро».

Краем глаза он успел заметить, как Дженни благополучно спрыгнула вниз.

Профессор закрыл глаза и прошептал: «Шма Исраэль».

Раздался выстрел.

Нью-Йорк – Мельбурн, 2008

——————————————————-

* Ливиу Либреску – румынский математик, специалист в области аэродинамики, профессор факультета технических наук и механики Вирджинского Политехнического Института. Еврей по происхождению, переживший Холокост. Пал жертвой массового убийцы, заслонив собой вход в аудиторию, что позволило студентам покинуть её через окно — тем самым он спас жизнь двум десяткам человек. (Википедия)

* Шолом Алейхем – дословно “Мир Вам”, здравствуйте.

* Афцелохес – назло (идиш)

* Бонча-Молчальник – герой рассаз Ицхака Лейбуша Переца.

* Хершеле-Острополлер – Еврей из Острополя, живший в 18 веке и прославившийся своими выходками и ответами, и ставший одним из главных героев устной традиции, в частности шуток и анекдотов восточноевропейских евреев.

* Олов ашолом – Мир ему (иврит) – фраза, означающая, что речь идет об умершем человеке.

* Хедер – начальная еврейская школа.

* Двенадцатого апреля – Национальный день траура в Израиле и за его пределами, установленный в 1951 году. День, в который по всему миру вспоминаются евреи, ставшие жертвами нацизма во время Второй Мировой Войны.

* Кидуш Ашем – Освящение Б-жественного Имени (иврит)